Шанхай Гранд. Запретная любовь и международные интриги в обреченном мире - Taras Grescoe

и танцовщицами. В Шанхае, когда ему случалось появляться в Сассун-о-кес, Дэвид не высовывал носа из гоночных ведомостей. Для того чтобы имя Сассуна сохранилось в двадцатом веке, необходимо, чтобы в дело вступил более острый деловой ум, чем его. Элиас знал, что у него есть внук в Англии, у которого в следующем году будет бар-мицва. В один прекрасный день этого Виктора или другого представителя его поколения можно будет убедить попытать счастья в Шанхае.

Послеобеденная прогулка Хардуна закончилась тем, что он подошел к зданию с черепичной крышей и рядами арочных окон на углу Нанкинской дороги и Бунд. Приближаясь к зданию, которое китайцы называли "новым", Сассун испытывал чувство глубокого удовлетворения. Его центральное положение на набережной реки придавало ему даже большее значение, чем великим британским заведениям - Шанхайскому клубу и Jardine, Matheson & Co.

Тот факт, что в самом сердце иностранных концессий Шанхая - якобы построенных для того, чтобы принести христианство в языческую империю, - находилось здание, принадлежавшее прямым потомкам царя Давида, прекрасно гармонировал с врожденным пониманием Хардуном человеческой сложности.

 

Именно в том месте, где закончилась прогулка Сайласа Хардуна, в тот полдень 1893 года рыбаки из деревни Ху Ту Лей когда-то ставили свои ловушки во время прилива. И именно на этом участке берега, где бросил якорь "Лорд Амхерст", где упрямая китаянка плюнула в лицо Таотаю, не желая продавать землю своих предков, и где склад торговца опиумом из Новой Англии сменился хонгом "нового" Сассуна, суждено было подняться "Катею", величайшему отелю на Дальнем Востоке.

* "Кули", индийский термин, применявшийся к неквалифицированным рабочим по всей Азии, на китайском побережье был преобразован в "кули", что в мандаринском произношении означает "горькая сила".

 

Часть 2.

"Если подумать, обо мне можно узнать очень много интересного".

 

 

4: Сент-Луис, 27 мая 1916 года

 

Это был один из тех поздних весенних дней, когда солнце плавит асфальт на Фаунтин-авеню, окрашивая ее босые ступни и икры полосками мягкого гудрона, а от жары Сент-Луиса Микки хочется оказаться внутри, в прохладе семейного дома. В гостиной стены были заставлены книжными полками, а на пюпитре стоял большой словарь Вебстера. (Его средние страницы оторвались от всех слов, которые она искала. Хорошие слова, как она заметила, начинались на букву "л": licentious, libidinous, lascivious.) Когда стояла хорошая погода, книги были под запретом; ее мать, похоже, считала, что слишком много времени, проведенного за чтением, израсходует ограниченный запас зрения, отведенный молодым глазам. В семье Ханн чтение для удовольствия ограничивалось тридцатью минутами в день.

Несмотря на свое прозвище, данное ей матерью из-за предполагаемого сходства с болтливым ирландским салунщиком, о котором писали газеты, Микки не была сорванцом; она считала игры на улице скучными. В одиннадцать лет ее волосы были уложены в голландскую прическу, а свисающие пряди обрамляли щеки, все еще пухлые от детского жира. В детстве она носила бандаж, чтобы исправить искривление ноги, и это давало ей повод задерживаться в гостиной и листать книжки с картинками, пока ее брат и четыре сестры играли на улице. Теперь же, если она пыталась незаметно пронести книгу на кухонный стол, ее неизбежно ругали и напоминали обо всех детях в Китае, которые были бы благодарны за ее ужин.

В тот день Микки оставила сестер играть в Фонтанном парке и пробралась на задний двор. Она обнаружила, что в расщелине персикового дерева можно спрятать запретный плод. В тени высокого дощатого забора она могла часами читать, оставаясь незамеченной.

Она уже успела просмотреть всю одобренную детскую классику, стоявшую на книжных полках ее родителей. Дэвид Копперфильд, который уехал в Дувр с тремя полпенсами в кармане, удовлетворил ее тягу к приключениям, как и Гек Финн, сплавлявшийся по Миссисипи, той самой реке, которая протекала через ее родной город. Однако в последнее время у нее появился вкус к более экзотическим местам. Она наслаждалась приключениями Кима, ирландского сироты, который подружился с заклинателями змей и тибетскими ламами, бегая босиком по задворкам Лахора. Недавно она прочитала "Кошелек Кай Лунга", повествующую о странствующем рассказчике, который, странствуя по камфорным лесам, ивовым берегам и храмовым садам Китая, добивался успеха у бандитов и варваров.

Встав на цыпочки, она потянулась к дереву и достала книгу в твердом переплете. На обложке был изображен желтолицый мужчина с всклокоченными усами, прорезями для глаз и руками, сжимающими скимитар - очевидно, готовый вонзиться в грудь полураздетой женщины рядом с ним, чьи голые руки были прикованы к позолоченному Будде. Приличные молодые леди не должны были читать книги Сакса Ромера. Микки не мог налюбоваться ими.

Прислонившись к столбику ограды и опустив пальцы ног в прохладную траву, она почувствовала, как ее дыхание становится все более поверхностным, пока добродетельный доктор Петри описывал свою первую встречу с коварным Фу-Манчу.

"В длинном желтом халате", - рассказывает герой,

Его похожее на маску интеллигентное лицо, наклоненное вперед среди беспорядка необычных предметов на столе, его большой высокий лоб блестел в свете затененной лампы над ним, и с ненормальными глазами, снятыми и зелеными, поднятыми к нам, он казался фигурой из царства бреда.

Фу-Манчу, обнаруживает Петри, - лидер "Желтой опасности", тайного общества головорезов и дакоитов, стремящихся поставить "Европу и Америку под скипетр Катая". Его оружие - скорпионы и питоны, бациллы и грибки, ядовитые черные пауки с алмазными глазами, а также мартышка на поводке, обученная подчиняться его командам, которую он любит ласкать тонкими, похожими на когти пальцами.

Следуя за преступным авторитетом в лондонский Ист-Энд, доктор.

Петри становится свидетелем любопытных ритуалов опиумного притона:

Держа иглу в пламени, он погружал ее, раскаленную докрасна, в старую жестянку из-под какао и вынимал с прилипшей к концу опиумной шайбой.

Медленно обжарив его над лампой, он опустил его в чашу металлической трубки, которую держал наготове, где он горел спиртовым голубым пламенем.

Однако гнусный доктор всего лишь симулировал опьянение, чтобы одержать верх над доктором Петри.

Он шел вперед неописуемой походкой, по-кошачьи неловкой, почти сгорбив свои высокие плечи. Он поставил фонарь в нишу в стене, не отрываясь от рептилоидного взгляда этих глаз, которые, должно быть, вечно преследуют мои сны. Они обладали виридовым блеском, который до сих пор я считал возможным только в глазах кошки - и пленка периодически затуманивала их яркость, - но я не могу больше говорить о них...

Микки пыталась вспомнить, встречала ли она когда-нибудь такие глаза. Единственным восточным человеком, которого она знала, был старик, заведовавший прачечной. Некоторые